Дело Мотапана - Фортуне де Буагобей

— Может быть, не так рано… мадемуазель Арлетт иногда ложится очень поздно.

— Ты, кажется, подсматриваешь за ней, — смеясь, заметил Куртомер.

— Нет, просто ее комната как раз напротив моей, и мне иногда случалось…

— Хорошо-хорошо! Не стану придираться к словам. В условленное время мы примемся за дело. Я только хочу слегка изменить наш план: я регулярно буду выходить на лестницу.

— Это неблагоразумно.

— Отнюдь, я буду только слушать, оставив открытой дверь твоей квартиры, чтобы иметь возможность спрятаться. Я надену твои домашние туфли, чтобы шагов не было слышно. Кстати, было бы хорошо, если бы ты отпустил камердинера.

— Так было бы лучше, но боюсь, как бы он не разгадал наш план. Возможно, все придется повторить. Не могу же я отсылать его каждую ночь! И потом, он славный человек, он не будет ни во что вмешиваться и поможет нам, если понадобится подкрепление.

— Прекрасно! Я иду завтракать: я страшно голоден!

— Почему бы не позавтракать здесь?

— Благодарю! Мне хочется пройтись, а ты, я думаю, не прочь остаться один. Ты влюблен, мой друг, влюблен сильнее прежнего, а большие чувства ищут уединения. Мое же сердце свободно, я люблю перелетать с места на место, как воробей, а потому лечу! — закончил Жак, пожимая руку друга, который отпустил его без большого сожаления.

Дутрлез остался наедине со своими мыслями, а Жак сбежал по лестнице с четвертого этажа. В холле Маршфруа разговаривал с каким-то человеком, который оказался не кем иным, как лоцманом китайских пиратов с проколотыми ушами.

— И вы здесь! — сказал Куртомер, окидывая его взглядом с ног до головы.

— Я к барону Мотапану, — важно ответил моряк. — Вы от него?

— Я? За кого вы меня принимаете? — возразил Жак. — Я бываю только у друзей, а ваш барон мне не друг.

Он ушел, не обращая внимания на гневные взгляды Маршфруа. На бульваре он подумал, что было глупо показывать свою неприязнь к Мотапану его консьержу и человеку, который непременно передаст тому эти непочтительные слова. Но спустя пять минут Жак де Куртомер уже перестал об этом думать.

Он был прав: ничто на свете не проходит бесследно. Позже он в этом убедился.

VIII

Любая квартира обычно свидетельствует о привычках того, кто в ней живет. Одна указывает на девицу полусвета, другая — на знатную даму, третья — на буржуа. Квартира кутилы не похожа на квартиру добропорядочного молодого человека, так же как Париж не похож на провинцию.

Стоило войти в дом к Мотапану, чтобы понять, с кем имеешь дело. Комнаты, называемые приемными, где он никогда никого не принимал, были набиты всем, что только можно приобрести за деньги: великолепной мебелью, огромными часами, блестящими зеркалами, толстыми коврами, шелковыми портьерами, фальшивым саксонским фарфором и поддельными картинами знаменитых мастеров. Ни одного фамильного портрета, ни одной вещи, отражающей его личный вкус — лишь нечитанные книги с позолоченным обрезом, камины, в которых никогда не разводили огонь, и ни разу не зажигавшиеся хрустальные люстры.

С первого взгляда можно было догадаться, что хозяин презирал эту роскошь и приобрел все только для того, чтобы поддерживать свой статус и внушать уважение жильцам, а может быть, для того, чтобы брать с них более высокую плату. Сам Мотапан редко входил в эти роскошные комнаты. Он жил в правом крыле, в том флигеле, который велел выстроить для себя. Планировка его была единой для всех этажей дома: четыре комнаты в ряд, в каждую из которых можно было войти из коридора. В другом крыле располагалась громадная столовая, где никогда не обедали.

Это довольно неудобное расположение комнат не изменил только граф де ля Кальпренед. Он намеревался взяться за это впоследствии и не сделал до сих пор только потому, что у него не было на то времени, а может быть, и денег. Альбер Дутрлез устроил все наоборот: сам он жил в левом крыле, а в правом, сломав перегородки, устроил нечто вроде английского холла.

Бульруа соорудили у себя большие залы, маленькие гостиные, будуары и другие комнаты. Они мечтали давать балы и если не делали этого, то лишь потому, что им некого было приглашать: у этих выскочек было мало знакомых. Барон же знакомыми не дорожил и устроил гнездышко по своему вкусу. Четыре комнаты, которые он занимал, не имели никакого особого предназначения. Он мог ночевать то в одной, то в другой, потому что все они были меблированы одинаково — по-восточному.

Повсюду стояли диваны, вместо стульев лежали кучи подушек, а по углам были расставлены маленькие низкие столики, как в константинопольских гаремах. На стенах как попало висело разнообразное оружие — старинное и современное, французское и иностранное. Ни кровати, ни письменного стола, но всюду — люстры, которые часто зажигали в полдень, потому что в окнах были цветные стекла. И во всех четырех каминах всегда горел жаркий огонь.

Человек, обитавший тут, имел странный вкус, и обычный парижанин с трудом привык бы к такой жизни. Мотапан мало кого принимал, и лишь немногие переступали порог его комнат. Туда не пускали даже консьержа Маршфруа, когда он приносил деньги за аренду квартир, а между тем консьерж был доверенным лицом барона, и тот не брезговал иногда поговорить с ним.

Эти неприступные комнаты караулил слуга странной наружности, не белый и не негр — по всей видимости, метис, в юности привезенный с Явы или из какой-нибудь другой голландской колонии и ставший вполне цивилизованным вследствие долгого пребывания в Париже. Ливрею он не носил, одевался по французской моде и имел успех у кухарок. Этого невольника звали Али, и он обладал множеством ценных качеств. Он был одновременно и поваром, и камердинером, и управляющим, и секретарем — и все успевал. Надо сказать, что барон никогда не обедал за пределами дома, поэтому неутомимый Али был занят каждый день.

Внешне Мотапан выглядел как обычный француз. Он был членом клуба, пользовался избирательным правом, имел собственных поставщиков и собственного архитектора, одевался как все, выходил почти каждый день и казался общительным человеком. Знали, что он холостяк и большой любитель уединения, однако Бульруа хотели бы, чтобы Мотапан открыл для них свои залы, где он мог бы давать прекрасные балы; они упрекали барона, что он не пользуется своим состоянием, и подозревали в скупости. Тем не менее они очень уважали своего домовладельца, а мадемуазель Эрминия охотно вышла бы за него замуж.

Барон был на хорошем счету у полицейского комиссара своего квартала, никогда не имел дела с судами, хотя в тот достопамятный день и был вынужден дать показания Адриану де Куртомеру, но ужинал, как всегда, один. Лишь после ужина он принял посетителя, с которым, выходя от Дутрлеза, встретился Жак де Куртомер.

Вторая комната в правом крыле была ярко освещена и натоплена: в ней барон обычно отдыхал после ужина, а потом, около десяти, уходил в дальнюю комнату и ложился спать на одном из диванов.

Было девять часов. Мотапан сидел по-турецки, зажав губами янтарный чубук длинной трубки. Напротив него в такой же позе человек с проколотыми ушами выдувал из кальяна клубы дыма. Перед хозяином и гостем на низеньком столике из сандала с перламутровыми инкрустациями красовались хрустальные венецианские стаканы, графины с разнообразными напитками, а в серебряной жаровне горела длинная палочка, от которой синеватыми кольцами поднимался благовонный дым. Эта восточная сцена была дополнена западными ромом и джином. Али отсутствовал.

— Ты, старик, стало быть, отказался от мореплавания? — медленно произнес барон.

— Да, — после недолгого молчания ответил бывший рулевой, — я достаточно рисковал своей шкурой и теперь хочу веселиться.

— И ты думаешь, что мы будем веселиться в Париже?

— До сих пор я веселился здесь, как веселилась бы акула в бассейне Пале-Рояля. Привыкну!

— Не привыкнешь, говорю тебе. Я здесь уже двенадцать лет, а привыкнуть не могу.

— Ты сам виноват, Мотапан. Надо было жениться.

— Жиромон, ты серьезно считаешь, что мне надо жениться?

— Да! Холостым хорошо плавать по морям, а теперь, когда ты домовладелец, ты не можешь оставаться один. Так не принято.

— Я пропустил прилив. Уже поздно бросать якорь. Мне пятьдесят три года, — проворчал барон, глотая джин.

— Да ты крепок, как фрегат, обитый железом! Мне уже пятьдесят шесть, но если бы я нашел себе обувь по ноге, то женился бы без раздумий.

— Вот в этом-то и дело! Найти невозможно… а найдешь, так останешься с носом. Девица не захочет за тебя выходить… а если и согласится, то не захотят родители.

— Они слишком разборчивы!

— В Париже все такие.

— Ты уже пробовал?!

— Не позднее как вчера, старик, я делал предложение девушке, у которой нет ни гроша. Меня выгнали!

— Как! Тебя! А я думал, что ты миллионер!